Заповедник двух Сергеев (Довлатов vs. Женовач)
Ох уж не знаю, любит ли Женовач писателя, но уж точно показывает нам другого Довлатова, незнакомого зрителю, привыкшему к созданному СМИ образу отчаянного юмориста – диссидента с доброй душой. Да и как можно увидеть в невысоком уставшем русском мужчине того, огромного, под 190см гориллоподобного порождения странной смеси армянских и еврейских генов.
Я не могу любить Довлатова, но также не могу не признавать его гений. Ведь так фантастично увлекать собой и заставлять следовать за собой могут единицы. Для Довлатова все вокруг – лишь путь к какой-то непонятной, невидимой цели. Достаточно послушать его голос и уже хочется его боготворить и идти за ним. И он пользовался этой магией в полной мере, в круговороте его романов нелегко разобраться – он гроссмейстерски совершил рокировку жен, и дочерей, зачав обоих детей, будучи в браке не с их матерями.
Имея всего в достатке на старте своей жизни, он может слишком много знал, и знания эти, помноженные на талант, раскрывали перед ним всю серость и бессмысленность нашего бытия. И писатель пытался словно ослепнуть, уходя в бесчисленные запои. Возможно, бог промахнулся, наградив талантом не того, будто должен был одарить мастерством другого человека, но попал в этого гиганта.
Он растерял все полученные авансы, потерял одну любовь и другую. И погиб бы намного раньше, если бы не его жена Елена. Сильная и волевая, но словно уставшая, как изможден и устал бывает опытный моряк выдержавший сильную бурю. А Довлатов и есть буря, неуверенная в себе бесцельно бьющая в разные стороны неприрученная стихия, разрушающая и себя, и все вокруг.
И, конечно, стыдно было бы говорить, что «Довлатов – последний великий писатель России». Он один из многих, модных в свое время. Пройдут года, и нелюбимый им Тургенев будет в памяти читателей, как и обожаемый Достоевский. Но вот сам он, чье творчество по сути лишь мемуары, боюсь останется лишь в энциклопедиях, да архивах «The New Yorker», единственного журнала, активно печатавшего русского иммигранта… целых 10 рассказов. Однако собственное начинание, газета, так и не стала популярной, хотя в ней Довлатов, будучи редактором, напечатал более 50 рассказов.
Журналистское образование наложило свой отпечаток на манеру и стиль писателя, да и сам он неоднократно говорил, что любит четкость и конкретику западной литературы, в отличие от образности и велеречивости русской. Поклонник короткого динамичного образа, ясного смысла, постоянно тяготится многозначности, он требует ясности, пытается и свой текст, и свою жизнь сделать черно-белой, попасть в светлое будущее Америки из черного болота СССР. Но он оказывается не прав и, осознав свою неправоту, продолжает себя наказывать. И умирает в запое, как неудачник, погибший от нелюбви к своему месту в этом мире.
Как вы уже поняли, я не люблю и не уважаю Довлатова, но восхищаюсь им. Тем интереснее мне было пойти к Женовачу и попытаться понять его взгляд. Получилось, что в «Заповеднике» Довлатов изобразил себя, а режиссер не стал этого делать.
Ведь Алиханов Женовача ниже, старше, лишь кожанка напоминает своим размером великана писателя. И если бы режиссер стремился к похожести, то ему стоило пригласить другого актера, например, заставить похудеть слегка Дмитрия Назарова. Читать сам «Заповедник» хочется интонациями Алексея Верткова, столь мастерски исполняющего Веничку из «Москва – Петушки». Но перед нами кривое зеркало, уставший, обессиленный, тоскующий старик, это Довлатов двухтысячных. Про великих не зря говорят, что им полезно умирать молодыми, они не встроились бы в нынешний ритм. Невозможно представить Цоя, Талькова в 2000-х, с их прямотой и борьбой в эпоху лобызающих филейные части карьеристов, нельзя вообразить престарелого Есенина. Но Женовач идет на этот эксперимент, эксгумировав саму личность Довлатова, а тот за годы усох, потеряв романтический флер фальшивого диссидентства. Это уже не герой. Режиссер будто говорит нам: «Не живите прошлым, не смотрите назад, герои тех времен сейчас неактуальны». Как будем не нужны мы, через 20 – 30 лет.
И перед нами открывается не ожидаемая разнузданная комедия, а драма, глубокая драма о неуместности и фальши, когда насквозь карикатурные персонажи неумело и недостоверно пьют. Я ни за что не поверю, что режиссер поставивший «Москва – Петушки», может так примитивно показать питие. Молодой человек с лицом Роберта Паттинсона лениво и даже ласково поталкивающий своего приятеля – хохла Толика. Клоунский Стасик Потоцкий, напыщенный Володя Митрофанов, все они прописаны настолько схематично, что не остается никакого сомнения в их нереальности. К ним не испытываешь никаких чувств, ни жалости, ни злобы. Они не способны вызвать даже улыбку, ведь это лишь фантомы, призраки прошлого Алиханова. И пусть они не закутаны в саваны из марли, с них в пору сдувать пыль времен.
И весь спектакль меня не оставляла мысль о том, что режиссер показывает нам театр кукол, картонных теней, вырезанных из прозы Довлатова – такой яркой, ясной, но однозначно слишком простой. И некоторые персонажи слишком похожи на героев современного кино уровня фильма «Горько!». Вряд ли режиссер забыл, что для русского человека, а в особенности русского интеллигента, питие водки, это серьезная, неизбежная ситуация, где нет место фарсу и синхронному откусыванию огурцов. Ни в чем ином, как в совместном возлиянии, не раскрывается русская душа, русская глубина, так презираемая Довлатовым. А как быстро бежит опохмеляться один из персонажей? Да упившийся до утреннего тремора может лишь жалобно ползти, тащиться, мучаясь нестерпимой болью каждого атома тела рассинхронизированного с остальной вселенной. Какие-то примитивные темы для общения, вечные мат и триппер. За что оба Сергея – и Довлатов, и Женовач, не любят зрителя, за что заставляют наблюдать за псевдоалкогольной какофонией? Я бы с актерами провел курс погружения в водочную достоверность, где-то на месяцок. Быть может тогда вышел бы толк? И тогда зритель смог бы поверить, что на сцене именно Питерский экскурсовод, мастер слова и стакана?
Ну ладно закончим первое действие, благо оно недолгое, и пойдем во второе, пропустив антракт с монументальной бочкой вина и ламповой советской управительницей стаканов, излишне милостивой к бьющим тару покупателям.
Второй действие гораздо более женственно и динамично, с прекрасным вокалом, и неоднозначным, до ироничности, чтением поэзии Пушкина. Проявляются различные художественные находки. Жаль, что Женовач продолжает увлекаться количеством итераций, забывая, что шутка хороша лишь в первый раз. Но в общем все движется достаточно бодренько. А зрителям все мысли и чувства персонажей кажутся ненатуральными и непонятными, слишком недостоверная ретроспекция получилась, чтобы мы не удивлялись наивности рассуждений героев про запад, евреев, армян и прочих.
Самая сложна задача выдалась Катерине Васильевой, замечательной актрисе, брошенной на амбразуру зрительского скепсиса. И она максимально достоверно отыгрывает свою роль. Очевидно, что Таня, героиня романа, написана Довлатовым со второй жены, Елены, сложного до непостижимости человека. Ну и как сыграть Елену? А как сыграть Елену, какой ее видел Довлатов? А как сыграть Елену, представленную памятью Довлатова в его романе? Честно не могу вообразить, кто бы мог справиться с этой задачей на «5». Красавица, однозначно выигрывающая в стати, у ситцевых девушек со второго этажа, незначимых для Алиханова девиц, сливающихся в одно цветовое лоскутное одеяло под названием «случайность», Татьяна сразу предстает значительным персонажем. Тем сложнее воспринимать единственную интимную сцену в спектакле, мозг отказывается совместить как героев, так и актеров, кроме как в диалоге. Но эта суетная неуместность, секундное действо, очень соответствует Довлатову, который, по его словам, всегда избегал эротических сцен в своих произведениях.
Наверное, это самый странный спектакль у Женовача за последние несколько лет. После него у меня остались одни лишь вопросы: «Зачем?», «Для кого?», «Что хотел сказать режиссер?». Не думаю, что это лучшие вопросы, после 3,5 часов спектакля.